Проект «Живая память»: портрет родовой. Часть 9. Из воспоминаний Анны Ивановны Воросовой
Анна Ивановна Воросова родилась на территории Китая в городе Маньчжурия в 1924 году. Отец Воросов Иван Никанорович – казак, поэт, один из деятелей русской эмиграции в Китае. В СССР переехала в 1954 году, проживала на территории Кемеровской области и Красноярского края, работала в школе учителем русского языка и литературы. Написала мемуары, в которых подробно описывает историю своей семьи.
Имеющиеся в нашем распоряжении воспоминания Анны Ивановны Воросовой мы разделили на 2 цикла. Первый цикл «В августе 1945-го» посвящен событиям накануне и во время Маньчжурской операции советских войск. Второй цикл «Портрет родовой» поведает об истории семьи Воросовых, проживавших на протяжении нескольких десятилетий в Китае.
Сунгари – река полноводная, быстрая, только вода в ней желтая: много песка в ней. На лодке мы не катались, хотя и не раз бывали на набережной, а вот на пароходе проплыли небольшое расстояние, и мне не понравилось: жарко от работающих машин, шумно.
Зимой Сунгари замерзает толщиной метра на 2. Лёд прозрачный, и сквозь его толщу видно подледное течение. А поверхность льда китайцы расчищают на дорожки в разных направлениях и по ним устраивают катание на санях под названием «толкай-толкай»: это двухместные сани стулья, а позади, на приступочке, располагался китаец, владелец этих саней, и, ловко отталкиваясь палкой, лихо мчал сани. Отсюда и название «толкай-толкай» – так называли китайцы желающих покататься на этих санях.
А дома у нас дела шли из рук вон плохо: нищета одолевала. Дело дошло даже до того, что соседи помогали нам. Весной умерла тётя Лиза.
Хоронили её на новом кладбище и вскоре после её смерти стали готовиться к возвращению в Маньчжурию. Там был дом, там было все привычно.
Весной, после окончания учебного года, мы покинули Харбин. Ехали в товарном вагоне, и на всем пути следования нас встречали и выносили продукты. Нам с Таней запомнилось, как на станции Пуляэрди нам принесли горячую варёную картошку, отваренные яйца и рыбу – жареного окуня. Это было так вкусно, что мы до сих пор с удовольствием вспоминаем.
Лёля с Иваном Семёновичем местом своего жительства выбрали город Хайлар, а мы проехали дальше, до Маньчжурии. Выгружались мы на товарном дворе. Встречали нас все Воросовы. Вернулись мы после долгой разлуки. Уезжали, еще, когда папа был живой, а вернулись осиротевшими. Это остро воспринималось всеми. Все нам оказывали знаки внимания.
Необходимо отметить, что отличительной чертой Воросовых была доброта, чуткость, сердечность.
Устроились мы в Маньчжурии основательно. Мама работала не покладая рук. Осенью Таня и Шурик пошли в школу (гимназию). И вот тут началось то ужасное, что тяжёлым камнем лежало на нас и до сих пор мы вспоминаем с болью в сердце.
В 30-е г. Маньчжурия была ещё многолюдной. Многие жили очень зажиточно. Правда, после 29-го г. многих мужчин увезли в Советский Союз, т.е. репрессировали, так что осиротевшими оказались не мы одни. Картина была удручающей. А тут еще начался натиск на православных со стороны некоторых религиозных сект (адвентисты, баптисты). В Маньчжурии было 3 церкви: одна из них маленькая Казанской Божьей Матери (это наш приход), другая – собор в честь Иннокентия Иркутского и Малый алтарь Николая Угодника (зимнего) и 3-я церковь находилась на китайской стороне, это железнодорожная церковь Серафима Саровского. Все русские как православные свято чтили все праздники. До сих пор в ушах стоит церковный звон всех церквей. Церкви всегда были полны молящихся. И вдруг по домам, дворам стали ходить сектанты – проповедники и почему-то стали утверждать, что вот именно они угодны Богу и, только находясь в их церкви люди попадут в царство небесное. Умные, твердые в вере, люди не только не слушали их, но умели так шугануть их, что они летели от них без оглядки, а потом обходили их стороной. Мама не устояла. Чем могли улестить её, не знаю, но только она стала посещать их (адвентистов) молельные дома. Помню, у нас дома была зловещая напряженность по вечерам, когда мама долго не возвращалась с работы. Дедушка хмуро ходил по комнате, и мы, хотя и играли в какие-нибудь шумные игры с поощрения дедушки, особенно любили игру в жмурки, все время прислушивались. И вот в один из таких вечеров, когда мы, наигравшись, уже ложились спать, пришла мама и объявила дедушке, что она крестилась, т.е. вступила в адвентисткую секту. Дедушка лающим голосом заплакал, заплакали и Шурик с Таней, я также, еще не понимая ничего, присоединилась к ним. Это было или осенью 1930, или осенью 1931 г. И мы стали в том обществе, в котором вращались, отверженными. Многие виду не показывали, и мы все-таки чувствовали это и замыкались в себе. Помню, я уже училась во 2-ом приготовительном отделении Маньчжурской русской гимназии, когда на уроке Закона Божьего ко мне на парту подсел Отец Димарий Лавров, наш законоучитель, и, наклонившись, шёпотом спросил, правда ли, что моя мама адвентистка. В ответ я разрыдалась. А у меня особенность: когда я плачу, у меня начинаются спазмы в горле, удушье, что я долго не могу успокоиться. И меня отправили домой.
Лёля рассказывала такой случай: накануне того, как получить известие от нас о том, что мама перешла в секту, она видит сон. Папа, она и все мы, четверо детей, в Хайларе, в её квартире на острове 2-й улице, молимся. Папа стоит под сами иконами, а затем, повернувшись, резко обращается к ней: «Шура! Посмотри, что творится у наших!». Лёля просыпается в холодном поту, а на утро вот такое известие.
Жизнь наша раздвоилась: маму никто из детей не поддержал, наоборот, всем своим видом показывали неприятие, и даже осуждение. Одного Ванюшку она брала за руки и водила по субботам на моление. Всё это происходило при гневном протесте дедушки. И маме приходилось с этим считаться, поэтому она хотела этого или не хотела, а все православные праздники справляла, как положено. И тем не менее наша семья стала распадаться. Пристанищем для нас стала Лёля. Первым уехал Шурик, уехал навсегда от мамы, потом Ванюшка всё ездил гостить в Хайлар и находился у дяди Миши, его там все любили, и он остался и жил у них. Таня тоже, бросив учёбу в девятом классе, больше года прожила в Хайларе.
А между тем мама все годы очень сильно болела, основное заболевание – это ревматизм и радикулит. Бывали моменты, что она совсем обезножила, а работу прекращать не имела возможности, основным кормильцем была она, и на плечи Тани была возложена обязанность помогать маме в её работе. А работа у неё была самая черная, неблагодарная. Она все время работала по прислугам. А что значит быть прислугой? Это надо было в часов 5 утра стопить печи, сходить на базар, вернувшись, приготовить обед, убраться во всей квартире, и стирка, и глажение, и много ещё другой мелкой работы. К вечеру так уставала, что еле добиралась до дома. Работала она в основном у значительных лиц, по рекомендации эмигрантских властей, как жена офицера, оставшаяся без средств к существованию и имевшая четырех детей. Первым таким местом, где она была принята горничной, было японское консульство, в её обязанности входила уборка всего помещения, здание было большое, хоть и одноэтажное. Не обходилось дело и без подвохов. Мама рассказывала соседкам, как во время уборки находила валяющиеся деньги и в кошельках и по отдельности: всё это она расценивала как испытание её честности. Однажды она засекла одного сотрудника консульства, который за ней подсматривал. У консула жена была русская, с ним жила тёща, и у них был сын Вовочка, ровесник Ванюшки, а было это, примерно, в 1932-м г., значит, им было где-то по 4-ому году. Однажды они нас, т.е. меня и Ванюшку, пригласили в гости. Дело было летом. Шурик и Таня были в Хайларе.
Помню, как я под руководством бабушки Ушаковой, которая жила в нашем дворе, тщательно готовилась к этому посещению: стирала одежду, гладила. Надо отметить, что бабушка оказалась хорошей учительницей: я до сих пор помню все нехитрые премудрости домашнего обихода, которому учила она меня.
Итак, мы в гостях. Нас принимают в детской комнате, угощают, а мы от маминых наказов не сделать чего-нибудь недозволенного боимся шагу вступить, сидим на краешке стула. Парнишка же Вовочка оказался злющим – презлющим, всё норовил Ванюшку ущипнуть, оцарапать, ударить, что мне приходилось загораживать его. Наконец, нас милостиво отпустили. Как мы вздохнули свободно, вырвавшись оттуда.
Интересным был повар в консульстве. Китаец, отлично говоривший по-русски, жена у него полукровка (так звали у нас детей смешанных браков, у неё была мать русская, а отец – китаец), звали её Маруся, и приехали они в Маньчжурию из города Сахалина. Сейчас города с этим названием нет, но кажется, так раньше называли китайский город, находящийся на правом берегу Амура, а на противоположном берегу стоит город Благовещенск.
Этот повар Миша к маме хорошо относился, и однажды он сказал ей: «Мадам, я вам советую уволиться отсюда». Как будто против мамы плелись какие-то интриги. И мама, лишившись стабильного заработка, уволилась.
После этого мама несколько лет проработала у наших соседей, Левинтанов, доила коров. Это были очень состоятельные евреи, они держали голов 15 породистых коров, и был на этой базе у них маслодельный завод. Кроме мамы у них работали две девушки Феня и Надя, и был скотник, пользующийся жильём. Мама в это время очень болела, у неё были, как она говорила приливы к голове, начинались они внезапно, она становилась как пьяная. Я не помню, чтобы она теряла сознание в этот момент, она же в этот тяжелый для неё момент старалась ухватиться за что-нибудь. Поэтому на дойку она брала кого-нибудь из нас. Чаще всего приходилось Тане.
Досталось и маме и Тане, когда мама работала у Симаноучи-сан. Таня всё время таскала уголь и вытаскивала воду из ванны: не было слива, и приходилось воду вычерпывать ведрами.
Продолжение следует…
Публикация подготовлена научным сотрудником отдела истории М.Ю. Новоселовым.
Актуальные новости
Все новости
«В трудах для вас, без меры, выше сил»: дети декабриста Владимира Раевского в Красноярске
«Будьте слова мои крепки и лепки…» Народная медицина в Енисейской губернии.
